7.
Анатолий
(04.02.2007 16:41)
0  
Милым сердцу моему Гостенам,
И Валерию Хаткевичу посвящаю:
А.А.Москалинский
БЕЗЗВАНАЯ НИВА
(рассказ)
ПРЕДИСЛОВИЕ
(Из письма писателя, охотника и рыболова Ивана Петровича Курицына своей жене Анне Егоровне Курицыной).
Здравствуй, женушка! Вот пишу с аказией. Иначе здесь очень тяжело, - почта, почитай уже две недели не ходит, все дороги развезло. Хорошо, Петрович иногда запрягает свою Майку и выезжает в ближайший поселок за хлебом. Уверен, что по дороге он обязательно «поддаст», поэтому дойдет письмо до тебя или нет, не знаю.
Торчу здесь в Репкином хуторе. Правда сказать, Авдаш, охотник, у которого я в нахлебниках, говорит, что хутор этот зовется не Репкин, а Репин. А потому, что жили тут когда-то братья Репины. А, впрочем, это неважно. – Тут всего два дома крестом: наш, - да Петровича. Авдаш этот, сам, вроде, никакой не Авдаш, а Вячеслав Иванович. А Авдашом его называют, потому, что фамилия у него такая - Авдашов. А здесь все так: есть в соседней деревне Пятак, Труба Дело, а нашего Петровича так и вовсе Химиком зовут. Сами мужики интересные. И по охоте тоже. Ну, это ладно... Так вот, Авдаш, с которым меня Герман Палыч познакомил, охотник, - каких свет не видывал. Ты представляешь, он порох и дробь сам делает. Ружье у него какое-то редкое, шведское, с клепаным стволом, можно сказать раритетное. Сам он по лесу крадется, как кошка. И мне неоднократно от него попадало за то, что я на охоте шумлю. Ну, я его слушаюсь беспрекословно, потому, как в охоте он для меня авторитет большущий. - Ну, почитай, как Дерсу Узала. Вчера ходили на кабана. Взяли. Сейчас Авдаш пошел торговать мясо в деревню, а отдает он его просто, можно сказать, за бесценок. А так хорошая здесь охота и на пернатую дичь. Ставили капканы на ондатру, благо здесь она тоже есть. Завтра пойдем проверять.
Да, как твое драгоценное здоровье? Не ломит ли в пояснице. Натирайся мазью, какую я тебе давал. Если никак самой, проси Дашу.
Да, мой Авдаш оказался превосходным рассказчиком. И, когда, было дело, я тут простыл, чего доходил по болотам, (но ты, ради бога не беспокойся – это все в прошлом, да и не серьезно), так Авдаш поил меня малиновым чаем с медом, да потчевал разными байками. У него их тьма, и все больше веселые. Одну я тебе решил записать.
На этом прощаюсь, береги себя. Жди меня в сороки.
Твой Иван.
РС: Да, еще все-таки природа здесь великолепная. И воздух... Сплю, как младенец!
1.10.76 г. 9 часов 15 минут.
Глава 1
ОЛИМПИЙ
Отец Олимпий, священник Николаевской церкви Беззвано-Нивского прихода, получивший некогда прозвище «Свилампий» за то, что нередко по-пьянке бегал за мужиками с вилами для острастки оных, рассказывал, что доводилось ему как-то ведьму встречать. Правда сказать, не наяву, а во сне, - она ему на Рождество приснилась. И что будто вылитая она Авдотья Никитишна, только волос чуть рыжей, а глаза горят, что твои уголья в печи. Дюже много отец Олимпий эту историю рассказывал. Случилось слышать ее и отцу Феропонту н-ской же церкви, Чертовидовского прихода, с коим дружился, и у коего неоднократно угощался отец Олимпий.
Сам отец Феропонт был нраву строгого, - постник и богомолец известный. Жил он в Чертовидово. А откуда название такое - никому не ведомо. Ходят слухи, что там кто-то когда-то черта видал, а спроси - кто и когда? – Никто не скажет.
Дом Феропонтов, ни чета дому отца Олимпия в Беззваной Ниве, был знатным. Эдакие хоромы в два этажа с мансардой: отделано все деревом, паркет в кажной комнате, камин. На стенах лики святых в золоченых рамах богатых. Цельные полки разных книг божественного содержания. И даже колодец был в доме на веранде, то бишь, за водой ходить по холоду было не нужно. - Рычажком покачал – и тебе пожалуйста, студеная, ясная, как слеза, да к тому же еще освещенная. Потому как под крышкой колодца мало того, что иконки по углам, еще в специальной проволочной авоське на шнурке разный серебряный скарб содержался, который, значиться, воду то и освещал. Только обшивка дома пропитана была снаружи какой-то дрянью черной и пахучей, видать, чтобы дерево ни гнило. Нужник теплый, при доме. И когда, не заходил Отец Олимпий к другу своему, которого очень уважал, и, проходя по богато обставленным и увешанным разного рода церковной утварью хоромам, всегда ахал и хвалил вкус отца Феропонта. Но всякий раз возвращаясь из уборной, замечал:
- Хорошо у тебя везде, Феропоша, но сказать по правде,
ты токо не обижайся, конечно, вот в уборной пустенько, пустенько. – На что отец Феропонт только морщился, но помалкивал.
Так вот, рассказывал как-то отец Олимпий отцу Феропонту, будучи у него в гостях в очередной раз, эту историю про ведьму. И, хотя, между двумя особами духовного звания разговор такой вести не пристало, (прямо сказать, отец Феропонт сам бы его никогда не затеял. Вот еще об нечистой силе разглагольствовать! Но дело касалось отца Олимпия, а он любил всякое разэтакое, что называется, позасалистее, с душком, да, чтобы пыли в глаза побольше) разговор таки состоялся:
- А она мне так и говорит… - тут, пересказывая, отец
Олимпий икнул и осоловело, от излишка рижского бальзаму посмотрел (а глаз у него был с косинкой) на отца Феропонта, многозначительно подняв вверх указательный палец. И, закинув ногу на ногу, и откинув полу рясы, стал искать в кармане табачок, палец однако ж, при этом не опуская. – Говорит мне ведьма, - продолжал он. За твои, Олимпий, благочестивые деяния, кои известны всем много и в преисподней, а не токмо в царствии небесном, за веру твою непоколебимую в Господа бога нашего Иисуса Христа!..
- Ой, да не, нечто ведьма так сказала! – перебил отец Феропонт, не без уважения.
Но Олимпий был уже не Олимпий, а самый что ни на есть Свилампий, и хотя в руке у него были не вилы, а вилка он был непоколебим:
- Как есть, тебе всю правду, – и сделал жест, который напоминал нечто среднее между судорожным биением тупого конца вилки в грудь и крестным знамением. – Разрази меня гром Феропоша, покарай царица небесная, господи Иисусе Христе. – И залился такими слезами, что как не старался его успокоить благочестивый хозяин, только приход хозяйки с миской соленых опенков, к которым отец Олимпий питал слабость давнюю, его немного утихомирил. И отец Олимпий нанизав пару штук, напоминал ребенка, который, получив гостинчик, раздумывает, капризничать дальше или “покуда ешшо” хватит.
Но успокоился, поняв, что его все-таки слушают, и слушают уже вдвоем, – окрылился и по привычке тянул, предвкушая, резину и слюнявил обрывок газеты, заминая пальцами козью ножку. Вычиркнул спичку, поднес ее к цигарке, прищурив один глаз от едкого дыму.
- За это все, говорит ведьма, ох и гадкая ж тварь –
- тьфу, тьфу, ей на хвост окаянной. Тьфу, тьфу
заплевался он уже на вспыхнувший конец цигарки. – Прости мя Господи. Так вот она, ведьма то есть и говорит: за твои, значиться, и веру и службу божию, беспорочную, ну это значиться им всем поганую, для нас, их, ненавистную, будет мне на святки нечистая всякие козни строить, со свету меня сживать, чуешь?.. Нет ли у тебя кагорцу, а то у меня от мыслей этых душа не на месте.
- Грех то - потянул Феропонт, сам в рот не бравший, но для обряда причащения державший по воли не своей, так как дьяку не доверял, а особливо кагор.
- Так вона, выпивая залпом полстакана, продолжал Олимпий. – А что, ежели правда?
- Господи Иисусе, – прервал, перекрестившись, отец Феропонт. - Нечистая, видать, тебя окрутить хочет, дело известное. Не поддавайся ей, но молись за душу свою, – не переставая креститься, потянул отец Феропонт. И по виду его было видно, что опасение гостя своего он разделяет сполна. – Молись, и я с тобой буду. И Феропонт увлек Олимпия в красный угол под образа.
Встали они на колени. Ближе к иконам хозяин, подале – гость. А так, как Феропонт привычки оборачиваться во время молитвы не имел, хоть дом гори, (и этим надо сказать пользовались впоследствии его отроки, сбегая из дому только во время молитвы на свои уличные проказы), то и теперь принялся за дело с привычным ему фанатизмом, громко ударяясь лбом о половицу. Но их двухголосое моление, в котором отец Олимпий заводил своим «козлетоном» – голосом своеобразным, прозванным так окружающими за фальшь и гнусть, иногда прерывалось одноголосым. А все потому, что отец Олимпий вставал в это время потихонечку с колен и на цыпочках крался к буфету, где отец Феропонт держал кагор. И распечатывая его ртом, и держа пробку в зубах, не переставал мычать, а точнее блеять нечто похожее на: «...благодатию Твоею, Боже всещедрый».
Глава 2
МИСТЕРИЯ
А что вы думаете, – нет ведьмяг на свете? Еще как есть! Я то уж знаю. Помнится у соседа скотина во хлеву дохла напропалую. Ну, дохнет и все. И ту зарежет, новую впустит, и та тоже, гляди, захворала. Посоветовал ему кто-то: слышь, говорит, бабка одна есть, так тебе к ней надо, иначе горю не помочь. Договорились, привезли эту бабку на молоковозе, у дома скинули, - тщедушная такая старушонка, нос вострый. Так та вокруг двора все исходила, ко всему, будто принюхивалась. Да и говорит соседу: у тебя, говорит, на угол хлева покойницкой воды налито. – То есть кто-то покойника обмывал, и воду ему на угол-то и слил. Место это - гиблое. Ты - говорит, на этом месте сарай построй или дровяник, а хлев правее перенеси, да углом к дому приставь. А иначе добра не жди. Так он и сделал, и что вы думаете, с тех пор скотинка у него в порядке, и с приплодом и кругленькая...
Так вот, в назначенную ночь, как раз на святки, что перед Великим постом, да которые в нашей Беззваной Ниве называются не иначе чем бархатки, где еще певали:
Скоро-скоро нас не будет,
Ни меня, ни Шурочки.
Опорожнится местечко
На сосновой чурочке.
случилась эта история. Высунулся отец Олимпий часу так это... В общем, далеко за полночь из уборной на визг, как будто кошачий. Хотя, все знают, что кошек у отца Олимпия никогда не водилось, хоть и твари, как говориться божьи. Один только пес по кличке «Сынок», неопределенной породы, да и тот в будке Глядь, - а в капкане - … черт! Вот вам крест, как на духу! Чтобы мне, как говориться ни на этом свете, ни на том... Недаром, еще по дороге домой Олимпий увидал кого-то, пытавшегося пролезть с крыши в его трубу. Должно быть он. - Верный чертяга, - верещит эдакий, извивается. Прямо сказать, струхнул святой отец, оторопел. Да так, что забыл наложить святое знамение троеперстное, которое, как известно, является лучшим средством от любой нечистой силы. Я вам говорю! Хорошо еще, что пальцы правильно сложил, да пуп со лбом не перепутал. Так то оторопел отец Олимпий, прямо таки опешил и назад попятился. Растолкал Челкаша, уже прихрапевшего прямо на кухонном, грязном полу.
- Колю, Коль, вставай ради Христа! – тряс его отец за шиворот полупольтика так, как трясет тот, которого самого изрядно потряхивает. И кепка с уже изрядно запьяневшего соседа свалилась на пол. – Черт там! Чертяга! Спаси мя грешного царица небесная, иже иси на небеси! – залился он горючими слезами. Иж ведьма старая! Чтоб ей пусто окаянной было! – заголосил он с надрывом. – Ну, я ж не сдамся в лапы твои. Коль, шельмец окаянный. Колька вставай, – кинулся на него, остервенело, Олимпий, и затряс так, что голова последнего, поленом застучала по полу.
Из того, что пытался объяснить ему святой отец, Челкаш понял только, что надо достать из капкана черта и очень оживился, поинтересовавшись, будет ли ему за это полстакана сивухи. Через минуту черт был словлен, и, извиваясь и урча вынесен Челкашом за хвост в сени. Да так умело, что можно было подумать, что Челкаш только этим и занимался, что выносил, словленных в мышеловку чертей из избы. После этого отец Олимпий долго не мог придти в себя. Но сразу достал склянку со святой водою, которую захватил у отца Феропонта в последний визит, помнится, очень расстроившись тогда, что это была лишь вода, и брезгливо оросил место пленения супостата веры.
После принятого стакана Челкаш снова уснул, и снилось ему, как он после тюрьмы, на заработанные деньги купил он себе не известно для чего красивые плавки. И он, не зная где перед у них, где зад, беспомощно стоял на берегу речки Горбатки совершенно, что называется наг. А так, как во сне с хохотом к реке шли бабы, он напропалую ворочался, ерзал и даже краснел, видимо от стыда.
Отец Олимпий тоже, заложив за свой восемьсот граммовый крест полстакана, понемногу успокоился, хотя от переживаний этих вспотел изрядно. Еще и потому, что фактуру имел округлую, похотли…, ой, да нечто... Я хотел сказать – потоохотливую. Так вот после принятого стакана волнения понемногу улеглись. Но, однако, святой отец все выходить из кухни побаивался и держался ближе к спящему Челкашу, время от времени, причащаясь, и напевая молитву к Святому Пантелеймону. Что ж, то каждому известно – стоит продержаться только до первых петухов с верой в Господа нашего Иисуса Христа, как всякая нечистая провалится к себе в преисподнюю и не изыдит оттуда до новых благоприятных ей времен... Коих прошло еще немного. Ходики дотянули до четырех утра, и отцу Олимпию захотелось выйти во двор, да посмотреть, – не занимается ли хотя бы отдаленно утро. Он попытался разбудить Челкаша опять, но у него на этот раз не вышло. Олимпий медленно подошел к двери. Отвесил увесистый крюк. Толкнул заиндевевшую, изнутри дверь и, впуская в избу обильное облако пара, вышел в сени. Открыл с трудом дверинку из сеней на улицу. Там, слава богу, была ночь ясная. Звездочки эдак на небе, и месяц тоненький, как бровь красавицы. Тихо. В свете луны падала тень от соседской выгородки на дорогу. От чего та казалась железкой с тоненькими, часто расположенными шпалами и одной рельсой. Пригляделся отец не видать ли черта, крест, держа на всякий случай перед собой, но с шеи, однако, его не снимая. В жизнь бы он не вышел из хаты, кабы не валялся в кухне Челкаш, хочь и смертельно пьяный, но все ж таки живой человек. А с другой стороны – как знать! В хате то оно, пожалуй, еще пострашнее будет! Одним словом, мало что понимал отец Олимпий, и действовал, скорее полагаясь на чутье. Глядь, - а прямо у его ног предмет какой-то темный длинный лежит.
-А, может, тени так легли? – мелькнуло у него в голове. Тут он болтнул ногой. Точно, предмет! Пригляделся он поближе, так, как был подслеповат и сердце его сжалось, члены онемели, а спина, несмотря на лютую стужу, так вспотела, что хоть выжимай ее вместе с телогрейкой. Под ногами у отца Олимпия лежал гроб.
Остальное время, которое святой отец проводил в избе, для него казались бесконечным. От переживания у него напрочь отказывала, чуть покалывая, левая рука и перекособочило всю левую половину тела. Челкаш не просыпался ни под каким предлогом. И поэтому отцу Олимпию как-то самому пришлось перетаскивать буфет к дверям. Это он, однако, сделал с большой легкостью. Хотя это был и не обязательно, так, как дверь все равно открывалась наружу. Он дежурил возле комода, и ежился всем телом и вздрагивал, заслышав малейший шорох: нервы и слух его были оголены. И если бы Челкаш перестал видеть свои пестрые с бабами сны, наверное, проснувшись, увидел бы и нервы и слух святого отца.
Время тянулось, хотя прошло еще только четверть часа. Уже начала болеть голова, и нагнетать усталость, однако, страх при этом не отступал, оттого делалось еще невыносимее.
- Только бы не уснуть, только бы не… - лепетали губы отца Олимпия.
В больной голове несколько раз перелистывались страницы греховных деяний, за которые он, отец Олимпий, священник Николаевской церкви Беззвано-Нивского прихода держал ответ. Но все ли он помнил? Да все больше по молодости... Что ж, время было, он и не отрицал. Но не было ли какого-нибудь самого страшного греха, о котором он забыл? Или забыл, как водиться его замолить.
Ночь тянулась. Отец Олимпий страшно устал. Его по-прежнему тянуло в сон. Который его уже местами одолевал. И тогда ему казалось, что в хату наползло гадов, и все они тянутся к нему. А Челкаш - то он сам Антихрист и есть, а малого чертенка держит на руках, лапу ему перевязывает, да приговаривает:
- Что ж ты, Олимпий, на него, на махонького, капкан поставил!
Но сон был побежден в очередной раз. И снова, видя перед собой картинку с явью, отец Олимпий уже слышал голоса, зовущие его в сон. И он туда проваливался, летел, и снова оттуда выкарабкивался. Впрочем, что было сном, что явью - в голове у него изрядно перемешалось. Оставался один, леденящий душу страх и бесконечное время.
- Боже, Господи милостивый! Когда же это кончится?
Олимпий осунулся, побледнел, и, казалось, постарел за это время лет на десять. Часы показывали уже изрядно. Светлины же, однако, никакой не было, как бы пристально отец Олимпий не всматривался в черные ночные зенца. О том, чтобы выйти наружу и думать было невозможно. Что говорить – он давно хотел выйти по нужде, но боялся, и потому терпел.
Одиннадцать часов по полудню… Половина двенадцатого…
- Да должно же быть уже светло как надо! Что ж такое? – уже вяло и безнадежно ворочалось в голове у святого отца, теперь до конца уверовавшего, в том, что белый свет исчез навсегда. А ад есть, и он именно там теперь, по всей видимости, и прибывает.
Но, несмотря, на то, что разомкнуть губ от леденящего ужаса святой отец почти не мог, и язык его еле шевелился, уста его чуть слышно доносили: «…Емуже подобает всякая слава, честь и поклонение, со безночальным Его Отцем и пресвятым Духом, ныне и присно и во веки веков. Аминь.
Глава 3
ВЕСЕЛИНА
Была у отца Олимпия единственная дочь Веселина. Откуда имя такое? А в аккурат перед родами жены своей, ныне покойной, читал отец Олимпий какую-то книжку дюже интересную про болгарку одну. Так болгарку ту Веселиной звали. Вот и назвал так дочь отец Олимпий, а почем нет? – Нечто болгары не христиане? Да точно христиане, я вам говорю! И, хотя, именины-то были в самый раз - Варварин день. Уперся отец Олимпий и все тут.
Как родилась Веселинка-то, бабки вымыли ее, матери принесли, – та глянула и ахнула –
- Ах, лихо, рыжая! – Вся в отца. И только она это ослабевшим голосом сказала, как тут же и умерла. Помяни господи ее душу бессмертную, добрая женщина была. И, к слову сказать, в свое время от отца Олимпия, мужа своего терпела немало, знамо все из-за винца больше. Так и остался отец Олимпий на руках с грудным ребенком. И растил, как мог. Не без помощи людской, конечно, частенько оставляя ее на руки чете стариков Анисимовых.
Ребенком, как вспоминали односельчане, - Веселина была никудышным, – худющая, ножки тоненькие, кривенькие. Сама вся в веснушках, особливо летом. Носик востренький. – Одним словом не чета своим сверстницам. Одно было не утаить, как предмет для восхищения, - копну вьющихся рыжих волос. И так, казалось, их было у нее много при ее худобе, что, живший напротив дед Анисим называл ее не иначе, как одуванец.
- Как же она, кормилец ходит? Вот ветер хукнет и ага… Токмо волос богатый.
Но выросла Веселина и стала девка, как девка. Характером скромна, вся в мать. На лицо не дурна и фигурой ладная. А волос еще краше стал – как расчешет их гребешком, а они как стружка тонюсенькая из слитка золотого наструганная. Того и гляди – зазвенят!
Да при зеленых то глазах! Отец Олимпий так и звал ее – «Мордва зеленоглазая». А кличка «одуванец» привязавшаяся к ней еще с детства, тоже не позабылась. Так и кличали ее все наперебой:
- Эй, Одуванец, Мордва зеленоглазая!
А на счет волос, девки ей завидовали даже. Еще бы, такой волос и сам вьется!
Они то, ох помучаются, покуда льняных семян у отца потихоньку своруют, заварят их, поцедят, да потом разные прически себе наводят. Дело было непростое, так, отцы суровы был к этим пустякам:
«Коль не вьются, так и нечего дурью маяться, да добро переводить!»
И коль увидит горшок с семенем на припечке, хорошо, если не разобьет такой батя, а семя то выльет обязательно.
Веселинка и в церковь ходить любила. Даже, когда она, маленькая сказала, что попа, то есть его, отца своего во время службы из-за маленького росту не видит, он велел ей каблучки повыше на сапожки набить. Так они на чердаке до сих пор, как память лежат, сапожки эти.
Любила Веселинка отца, хоть он и «поддавал» частенько и при духовном звании имел самое, что называется наисветское поведение, даже буен бывал. И только она его утихомирить могла голосом своим тихим:
«Пойдем, папа, я тебя спать уложу, будет уж на сегодня». И отец Олимпий, прозванный не зря Свилампием, так, как знает читатель, становился кротким, как овечка, и следовал покорно за дочерью.
Пела Веселина и в хоре у отца Феропонта. Высоконько пела. – Хорок у него хоть и не большой, а был, голосов в пять. Было бы и шесть, да подрос Колька Заклинский, и голос у него, доселе чистый такой, поломался.
Что ж, был и ухожер у нее. А может еще и не ухожер совсем, но, как говорят у нас, в нее по уши втрескавши, – Арсений Постников. А вообще их частенько за деревней видели за ручку прогуливающихся. Хороший парень, Арсений - стихи сочинял, да, говорят, в городе учился на историка в «абсерватории», как в большинстве, называли в деревне все достойные, учебные заведения. Арсений был высок ростом, долговяз, и даже носил уже бородку, в которой, не смотря на его молодые лета, зияла настоящая, серебристая прядка. Его какую-то удивительную детскую скромность, или застенчивость очень хорошо дополняли очки в аккуратной тоненькой оправе. Походка у Арсения Борисовича (как его за ученость и порядочность называли односельчане) была какой-то полетной, стремительной. И когда он шел, делая своими и без того длиннющими ногами огромные шаги, поспеть за ним было совершенно невозможно. А что касается его удивительной скромности и стыдливости, то он, даже мог в отдельные моменты так смутиться, так раскраснеться, что выглядел очень глупо. Тогда он как бы понимал всю свою нелепость, неуклюжесть и несостоятельность, но ничего не мог с этим поделать. Одним словом, - Арсений Постников был тетехой, валенком и тюфяком. Да вот еще о нем чего: его отличала страсть к старорусскому языку, да так, что он и писал–то на нем, со всеми завитушками, ну что твой князь Мышкин! И были у него еще часы позолоченные на цепочке, видимо доставшиеся ему по наследству от прадеда или прабабки. А вообще-то, что мы что-то выхватывать будем. - Вот уж парня разбирать взялись! – Право, что хороший парень, и виду он даже боголепного и нраву, прямо сказать покладистого, хоть и слабохарактерный.
И был он в этот вечер, когда отец Олимпий гостевал у отца Феропонта у окна Веселины, и все робел постучать. Но, набравшись храбрости, тихонько стукнул пару раз в замершее оконце. Тут же ситчик штор распахнулся, и в оконце на миг появилось улыбчивое личико Веселинки, и тут же шторки запахнулись, и личико исчезло. Арсений даже не мог сообразить, что бы это значило, и даже подумывал уже уходить, потоптавшись по снегу, глядя себе под ноги, как будто его занимали отпечатки его собственных следов. Потом ему почему-то стало очень стыдно, и он уже хотел сломя голову, бежать, как вдруг дверь распахнулась и к нему вышла, набросив на голову цветастый плат, улыбающаяся Веселина.
- Привет, - почти не узнав свой голос, который куда-то потерялся, сказал Арсений.
- Привет.
- Как дела? – спросил зачем–то Арсений, и, не дожидаясь ответа, так как знал, что на него ответ у всех один, спросил:
- Почему не пришла вчера?
- Извини, пожалуйста. Я вчера ну никак не могла, – мы с хором задержались. Нам регент новый хорал дал, ну никак не дается.
- А завтра придешь?
- Приду, обязательно приду! А куда? На улице холод страшенный.
- А ты к нам, к старой хате приходи. Я печку стоплю, тепло будет, - это Арсений сказал так, чтобы Веселинка не посчитала холод, который подкашивал любые начинания, веской причиной. Уж больно Сеня хотел, чтобы она пришла к нему в этот раз. Тем паче, что ему скоро нужно было уже уезжать в город. И еле выдавил, сам, боясь быть осмеянным. – Скучаю я.
- Обязательно приду. Ты только жди меня, - по-детски, сожалея за прошлый раз, залепетала Веселина.
- Буду.
- А во сколько?
- С утра.
- Нет, что ты, если к вечеру...
- Ну, вечером, - побоявшись быть уязвленным в очередной раз, в своем неравнодушии, как можно увереннее сказал Арсений. И, поняв, что это, по-видимому, получилось у него не так бойко, повторил еще:
- Конечно, лучше вечером.
На этом они попрощались до следующего вечера. Веселинка юркнула в избу. А Арсений, окрыленный бесценной, затмивающей для него все предстаящей встречей, невольно глуповато улыбаясь, зашагал по улице.
Глава 4
ХЛЕБНЫЙ ДЕНЬ
Накануне события, приключившегося с отцом Олимпием, с самого утра возымел место быть так называемый хлебный день в нашей Беззваной Ниве. В сельпо, которое располагалось в старом каменном доме бывшего помещика Боженова, должны были привести хлеб. И народ подъезжал туда с окрестных деревень на подводах, шел пешком.
Мороз, как устоялся еще с позавчера, все не сдавал. Поэтому все были закутаны во все, что имели теплого. Но, однако, (день хлебный) старались оставить при себе и элементы форсу: бабы по верх пуховых платков одели цветные, мужики – новые шапки. Пар от лиц застывал инеем на прядях волос девиц, усах мужиков. А более, на откуда то в зиму обволосатившихся лошадиных мордах. Ох, и холодно же было – Бр-рр!
Бабка Анюта прибежала в это утро к дочке с зятем. Нужно было идти к лавке, а валенок-то поновее у нее не было. А баба она была «хоть куды», и потому, даже не смотря на то, что была лютая стужа, решила не посрамить себя и отправиться на люди при параде.
Зашла она в избу. – Дети, которым было уже за пятьдесят, завтракали. В избе было сильно натоплено. От тарелок со щами шел обильный пар, и аппетитно пахло свежей свининой.
-Что тебе, мамк? – полуобернулась Евдокия Анисимовна.
-Да вот, хочу к лавке идти за хлебом. Мне бы, Дунья, валенчишки поновей.
Супруги переглянулись, недоумевая, хотя бабку свою знали, как облупленную.
- Дай ей там, на припечке, полушепнул, заложив в рот ложку щей, и спешно ворочая языком горячий кусок мяса, Петр Васильевич, человек строгий и хозяин, каких мало. Многие говорили, что он скуповат, на что Петр Васильевич всегда ответствовал: «Скуп – не глуп». Сказать прямо, он вообще любил говорить пословицами и поговорками, зная их великое множество, и четко улавливал момент, когда она, что называется, не в бровь, а в глаз! А то, что Петр Васильевич хозяин – сомневаться и вовсе не приходилось. – Не зря же он работал в совхозе товароведом, и выгоды, как своей, так и государственной не упускал. Поговаривали, что он даже гроб себе стругает, чтобы потом на него не разоряться, и не покупать в три дорого. Хотя, человек он был еще не старый. Да и здоровья недюженного. И сам любил спустить внуку Сашке за шалости штаны, щедро плюнуть на ладонь и, шлепая, приговорить: «Дед яркий, да дед и жаркий!»
Евдокия Анисимовна, перекинув кипу валенок, выбрала матери пару:
- На, бери, только гляди, верни! – рисовалась она в глазах мужа, будучи человеком щедрым и простым. При муже она всегда держалась построже, но стоило ему выйти из дому, – тут же наделяла всех - и своих и чужих, пришедших в дом, чем бог послал. И щедрость эта у нее была несомненно от батюшки своего Анисима Петровича.
- Да верну я, тьфу, тожа мне! – Но, выйдя из дому, тут же вернулась и победно прошла в столовую, где вражда с зятем достигла своего предела.
Он смачно намазывал горчицей ломоть хлеба, а в чашке, с подернутыми янтарем, щами из русской печки оставался еще довольно большой шмат свинины. Анна Никифоровна метнула, не глядя, валенок и угодила прямо зятю в чашку. Щи раздрызгались по столу, а кислую капусту Петру Васильевичу пришлось самолично снимать со своих, щеточкой топорщившихся усов.
- Чтобы я, Анюха Копыловская, у которой отец коням насосы делал, пошла в лавку в подшитых валенках?! – Не бывать этому! – Отрапортовала она, подбоченясь.
- Вон! – завопил Петр Васильевич и стукнул по столу так, что раздрызгал и остатки щей, чему был несказанно рад пес Джек, слизывая с пола шмат свинины. – Чтобы ноги твоей в моем доме не было, ведьма старая! – Но слова эти были сказаны в пустое место, и пугали только супругу, так как бабка Анютка, подозревая об ответном выпаде, громко хлопнув дверью, была такова. И хучь без новых валенок, но ушла удовлетворенная, так, как опять всех умыла. И в грязь, то бишь, в щи лицом не ударила, и как теща, и, как урожденная Анна Никифоровна из Копылова, у которой отец коням насосы делал.
Глава 5
ЧЕЛКАШ
Коля Челкаш, прозванный так учениками Беззвано-Нивской школы, после пройденного ими одноименного рассказа Горького, по обыкновению стоял в тот день у лавки. Стоял он там по двум немаловажным причинам, но об этом позже. Кто был Челкаш? – Да самый обыкновенный тунеядец и лентяй. Хочется сказать каких немало, но скорее Челкаш был из тех, каких и не много. На вид ему было лет около пятидесяти. Он был невысок ростом, даже приземист, сам черен и даже по-цыгански кучеряв. Одет во все темное же, неприметное. Не человек, как говорила баба одна, а привидение.
Как жил Коля? – Да, как и все лентяи и тунеядцы. Был он одинок, домик его на хуторе Юцы маленький и приземистый, как он сам, развалился, и теперь он занимал, пустующий соседский. Работать Коля нигде не работал. А так придет бывало куда-нибудь, ну к старухи какой в гости и сидит. Попросит, нет ли покурить, и сидит курит, пока все не выкурит, или не пообедает. А, пообедав, тоже домой не спешит, идет по Беззваной Ниве дальше, кто еще чем попотчует. Бабы у нас были набожные и недалекие – думали, может, он святой, раз ходит – Челкаш-то! И, ежели, ему отказать, как знать, неровен час, осерчает на них сам Господь Бог и Пресвятая Богородица. А он этим прекрасно пользовался, и даже не гнушался у какой-нибудь старухи вытребовать на бутылочку красненького. Нередко Колю наделяли и вещами. Только вот к вещам он особливо ревностно относился: носил исключительно кепку, лучше ежели черную, засаленные галифе, да пиджачишко приталенный. Зимой же полупольтик, и как повод для многих разговоров – резиновые сапоги не зависимо от времени года и важности случая.
А про сапоги даже такая легенда ходила, - что якобы, снять Коля их уже был и не в силах вовсе. Будто бы вросли в них уже все кровеносные жилы, и кровь теперь по ним, как по родным колобродит, - значиться сродни они организму.
И о лени Челкаша говорить особо можно. Когда жил он еще в старой хибаре, то даже по нужде ходил к себе же в подпол, так, что гостей, как водится, не принимал, а может, таковым макаром и отпугивал, дабы ничем не угощать. Над кроватью его зияла большунная дыра, где по лету, возлежа на отдыхе, можно легко было плевать на звезды. Так Коля и делал, но к осени похолодало, и он заделал ее ничем иным, как вещами, надаренными ему в деревне. Так они и гнили на перекинутых через потолок жердинах.
Многие сначала жалели Челкаша, и даже наиболее отчаянные в своей доброте души хотели помочь ему – устроить на работу, хотя бы сторожем, но ничего из этого не вышло – быстро надоедала Кольке эта затея, и он принимался за старое.
Однажды, артель молодежи, посадив у себя картошку, решила помочь Кольке. Приехали к нему на подводе, картошки собрали на посадку своей и, по наивности, предвкушая очумелую благодарность, стали вызывать Челкаша из дому. Особенно старался рыжеволосый парень Толик, который с прищуром поигрывал картошиной, подкидывая ее в одной руке:
- Выходь, Коль, помоги-ка нам тебе картохи посадить!
- А бутылка будя? – поинтересовался неуверенно Челкаш, вылезая, как зверек из норы, видя, что силы неравные и могут заставить помогать себе и бесплатно.
На что все плюнули, еле заставив рыжеволосого не запустить в обиженного богом Кольку картошиной. - Развернули оглобли и с посвистом поехали отмечать посевную.
Глава 6
КРЫСИНАЯ ОХОТА
У продмага в тот день было народу много. Прошли праздничные дни, и народ сидел без хлебушка. Но, главное, - хотелось поделиться, тем как праздновали: как пили, как ели, у кого гостевали. Бабы, конечно, стояли в своем кусту и гоготали громко, наперебой рассказывая, и показывая до каких чертиков напивались их мужья.
- А мой то, мой то - расписывала тетка Нина, женщина габаритная, и как посмеивались мужики высоковольтная, - Гнал, гнал. Все собака выпил. Сам, чуть живой. На ногах не держится, ну как этот, ну летчык безногый, как его?
- Маресьев, - с улыбкой сказала, стоявшая, как и полагается чуть в стороне Валечка - молоденькая учительница русского и литературы.
- Во, - ткнув толстым пальцев вверх, победно протрубила тетка Нина. – Маресев, тошно! Так вот мой дистофик…
- Дистрофик, - уже повернувшись вполоборота, рассмеялась Валюша, увлекаемая в женский круг.
- Ага, забасила глуховатая тетка Нина, - Тошно! Так вот выпил все и пополз к аппарату-то, а там еще кака-то седьмой руки шла. Взял, рот корытом раззявил да и лег под струю. Пущай грит, мне прямо в рот капат.
Бабы заржали еще громче, так, что даже очумевшие от мороза лошади, покосились на них не без зависти.
Мужчины же стояли поодаль и помалкивали, хмуро покашиваясь на баб, да потягивая махорку. Особенно недоволен был сам герой этой истории, что женка его так при всех выставила. Но поскольку, еще с детства носил кличку «килограмм», по понятным причинам жене не перечил.
Коля Челкаш не совался в общий гурт, так, как болтать был вообще не любитель. И дело у него тут было свое, особое, - халтура. То есть, конечно, выпросить на хлебушек, и махорочку, а может и на застебыши, возможность была. А, судя по тому, что мужики стояли больно злые, то можно было и выпить. Так как, так стоят только те, кто мучительно соображает, а вернее уже все сообразил и ждет только порыва со стороны своего товарища и заранее готов сказать короткое и стремительное – «да»! Причем такое стремительное, что тот едва ли успевал договорить предложение «выпить» до конца. Вроде того: А не вы… - Да!
Так вот Колька… Уж что-что, а выпрашивать Коля умел. И делал он это по-своему, молча стоя у прилавка, или у входа в продмаг с только ему известным выражением лица, переминаясь с ноги на ногу, как теперь. Но это насущное, а была еще и халтура…
Сегодня утром, еще не привезли товар, Петр Васильевич прибежал в лавку, как и полагалось завскладом. На него тут же бросилась молоденькая продавщица с глазами, полными ужаса:
- Петр Васильевич, беда!
- Что такое? - перестав сметать снег со своих валенок из белого войлока, считавшихся настоящим достоянием, был оглоушен Петр Васильевич. К тому же еще пребывавший в конфузии от конфликта с собственной тещей.
- Говорила я вам, крысы одолели! И отрава их не берет. От нее только кошки дохнут. А сегодня ночью ввалились две хоромных в бочку с повидлом. Какой разор! Бочка то только початая!
Тут Петр Васильевич переменился в лице: ужас, который оно выражало, мгновенно исчез, а на его смену пришла настороженная решимость:
- Тихо, ты, - закрывая за собой щеколду одной рукой, и прижимая палец другой к заиндевевшим усам, цыкнул он на продавщицу. – Не поваляешь, не поешь! – сказал он, как будто уже что-то решив. - Пошли-ка в кладовую, поглядим.
Он ловко открыл топором крышку бочки, и одну за другой вытащил на свет божий две здоровенные крысы.
- Хороши, что и говорить, - приговаривал он, соскабливая с них сгустки повидло, и стряхивал аккурат в бочку, отчего продавщицу чуть не вытошнило. - Еще бы ушные раковины были у них почти как человеческие. А хвосты толщиной с палец.
- Что ж теперь будет то нам? Государственное ведь добро! Посадят? – убито, и еле превозмогая тошноту, медленно сползая по стене, пролепетала продавщица.
- На что Петр Васильевич, окончательно успокоившись, и даже повеселев, облизнул безымянный палец и сказал:
- Повидло то сладкое, продавай, что добру-то пропадать.
И многозначительно поглядев на испуганную продавщицу, подмигнул и добавил:
- Ась?
У тетки Тимошихи, что жила рядом с магазином, крыс тоже была уйма. И та всякий раз исправно ставила на них капканы. Одна только вот беда – брезговала их оттуда доставать. Уж больно не любила их хвостатое отродье. - Ее всю аж переворачивало изнутри, когда она подходила к захл
|
